Все остальное Виньяк сделал, словно повинуясь заранее написанной и хорошо заученной роли. Словно со стороны, видел Виньяк, как он раздевает труп. После этого он снял свою одежду и натянул ее на убитого. Из угла он извлек горшок и вымазал безжизненное тело толстым слоем черной пасты. Он был словно одержим покорившей его сознание сверхъестественной волей. Все, все должно исчезнуть, тихо повторял он себе. Ничто не должно остаться. Вымажи ему лицо. Теперь руки. Но прежде всего размозженную голову.

Он перевернул труп на живот и густо измазал его спину смолой. Потом ему в голову пришла еще одна мысль. Он проворно отошел от трупа и пересек комнату. Найдя грубую веревку, он вернулся к мертвому телу, дважды обернул шнуром шею убитого и затянул удавку. После этого он взгромоздил труп на стол, выпрямил его и перекинул другой конец веревки через балку потолка. Потом Виньяк подтянул покойника на ширину ладони над столом. Когда мертвец повис, раскачиваясь на веревке, Виньяк торопливо намазал оставшейся смолой стены пристройки. Закончив, он обложил соломой стены, а потом воткнул в солому свечи так, чтобы их верхний конец выступал над соломой на длину пальца. Он зажег свечи и начал надевать одежду мертвеца. Только в этот момент до него дошел весь ужас того, что он сделал. Дрожа всем телом, смотрел он на дело рук своих. Мертвец висел на стропилах и медленно раскачивался – вправо, влево, вправо, влево. Под его тяжестью балка жалобно поскрипывала. Потом, не оглядываясь, Виньяк закрыл дверь пристройки и в большой спешке покинул место преступления.

Вскоре он предстал перед Баллерини, который, не веря своим глазам, смотрел на друга. Что рассказал ему художник? Один только костюм клал конец всем сомнениям в истинности его повествования. Рубашка была пропитана кровью, кисти и руки до локтей были вымазаны смолой. Лицо Виньяка было безжизненным, голос абсолютно спокойным. Он хотел попросить врача о последней услуге. Баллерини должен немедленно вывезти из города его и Валерию. Утром, когда он вернется, пусть пойдет в дом Перро и скажет, что человек, который сгорел в пламени, – это он, Виньяк. Больше ничего. Нет, он не станет ничего объяснять и не считает, что должен являться с повинной. Врач поклялся, что позаботится о нем, перевяжет его раны, но просит отложить бегство до утра. Но художник, который был убежден, что каждая минута промедления может погубить его, не хотел ничего слушать.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

РУКА МАСТЕРА

ОДИН

За окном уже стемнело, когда я оторвался от рукописи. Начав читать накануне вечером, я просидел над ней до четырех часов утра, а потом, не в силах преодолеть усталость, лег в постель, проспал до одиннадцати часов, заказал завтрак в номер, а затем снова сел за стол и не отрывался от рукописи весь остаток дня. Когда я наконец встал из-за стола и посмотрел на часы, было уже почти восемь. Взяв соленый хлебец, я достал из холодильника бутылку пива и лег на кровать.

Практически я не спал ночь и чувствовал себя одновременно возбужденным и разбитым. Кошинский оказался прав. Документы были совершенно неубедительными. Я протянул руку к телефону и набрал было номер Кошинского, но передумал и до того, как в трубке раздались первые гудки, снова лег. Потом я взял со стола прочитанные листы с моими пометками и перечитал интересовавшие меня вопросы. Была герцогиня отравлена или нет? Существовал ли в действительности Бончани? Что можно сказать о картине, выставленной в Лувре? Была ли она написана позднее? Где и зачем?

Я ополоснул лицо и спустился в столовую. Ужин давно закончился, но официант сказал, что в баре мне подадут какую-нибудь легкую закуску. Кошинского нигде не было видно. Видимо, он уже лег спать. Я заказал сандвич, но съесть смог только половину. После этого я вышел прогуляться по парку. Глаза мои болели, а усталость, свинцовой тяжестью навалившаяся мне на плечи, заставила вернуться в номер. Сменявшие друг друга картины прочитанного преследовали меня до тех пор, пока я не провалился в глубокий, без сновидений, сон, от которого меня пробудил лишь утренний телефонный звонок.

В трубке раздался голос Кошинского:

– Собственно говоря, я рассчитывал встретить вас за завтраком.

– Который теперь час?

– Девять. Вы хорошо выспались?

– Да, благодарю вас.

– Ресторан закрывается через полчаса. Может быть, после того, как вы позавтракаете, мы встретимся в читальне?

Я согласился и быстро принял душ. После завтрака я вернулся в номер и собрал листы рукописи. Потом я отправился на поиски Кошинского и нашел его, как и было условлено, в читальном зале. Мой друг склонился над шахматной доской. Лицо его просияло, когда он увидел, как я подхожу к нему с папкой бумаг. Кошинский прикоснулся пальцем к циферблату своих часов, что можно было легко понять как просьбу подождать окончания партии. На доске оставалось уже весьма мало фигур – тяжелая артиллерия и прячущиеся по углам пешки, что, по моему мнению, говорило о скором эндшпиле. Я отправился в бар отеля, заказал чай и принялся от нечего делать перелистывать какую-то газету.

Насколько я понимал в шахматах, в обороне Кошинского было одно уязвимое место, и действительно, не успели мне принести чай, как он появился в дверях бара, подошел ко мне и объявил, что этот хормейстер из Нюрнберга уже третий раз подряд загоняет его в ловушку. Между прочим, интереснейший человек, который без обиняков заявил, что четыре года жил в Бауцене и за это время сумел стать первым на местном шахматном Олимпе, что ни за что не удалось бы ему, Кошинскому. Однако день был слишком хорош для того, чтобы размышлять о сложных вещах.

Он взял у меня бумаги, положил их на стол портье, и мы покинули отель через вход в сад. Через несколько минут нас окружила прохладная утренняя тишина Шварцвальда. Мои мысли между тем были уже далеко. Через несколько дней мне предстояла поездка в Брюссель и подготовка к курсу лекций. Я глубоко вздохнул и постарался отогнать от себя мысли об этой неприятной неизбежности.

Мы прошли по прогулочной дорожке, потом свернули на узкую тропинку. Вскоре мы дошли до развилки и выбрали самую нехоженую тропу, которая вознаградила нас волшебным видом. Через полчаса крутого подъема мы добрались до выступа скалы, с края которого была видна равнина, огромной скатертью простиравшаяся до самого горизонта. Небо было чистым, если не считать пары неподвижных, похожих на ягнят облаков, которые висели над равниной.

– И что? – наконец спросил он. – Как вы находите эту историю?

– Я прочитал ее, можно сказать, на одном дыхании, – ответил я. – Но вы правы. Вывод не совсем убедителен. Вопрос так и остался открытым.

– Я убежден в том, что заключительная часть – это не более чем набросок. Разговор с Баллерини должен был дать нечто большее. Неясность относительно истинных заказчиков – это единственное, что задерживает художника в городе. Этот мотив, без сомнения, должен быть развернут более подробно. Представляется, что все это можно заключить уже из одной сцены в комнате умирающей. Виньяк стоит перед трупом герцогини, и вдруг появляется рыжеволосая дама, которая вовлекла его в роковую игру. Между прочим, она существовала в действительности. В источниках нет-нет, да и мелькнет упоминание о некой La Rousse, скандально известной женщине из ближайшего окружения герцогини. Она и ее муж, капитан гвардии де Менвиль, после смерти Габриэль оказались в Бастилии, где пробыли шесть лет. Никто не знает, за что их туда отправили. Если быть кратким, то об этом упоминается в допросе маркиза де Рони. В 1605 году оба снова оказываются на свободе и при прежних почестях, чему тоже нет удовлетворительного объяснения. Но сам факт подтвержден документально.

Теперь о заключительной сцене в мастерской. Надо было убрать последнего свидетеля. Морштадт заставляет Сандрини утверждать, что герцогиня сама сделала заказ на картину, чтобы оказать давление на короля. Очень странная мысль. Виньяк уже не знает, чему верить. К сожалению, это очень внезапный конец. Если подумать, то это вовсе не конец. Я надеюсь, что вы тоже не поддались на этот обман, но все же возьму на себя смелость утверждать, что у меня создалось впечатление, что Морштадт не закончил свое произведение.