Если после всех проведенных манипуляций рана оказывается достаточно широкой, то мы вводим в пузырь зажим и осторожно захватываем камень. Камень не следует грубо выдирать, нет, он должен быть удален с помощью легких возвратно-поступательных движений. Сначала его надо расшатать, а потом аккуратно извлечь из пузыря. Если камень окажется настолько велик, что его невозможно будет удалить описанным путем, то камень придется раздробить и в конечном счете извлекать по частям. Для этой цели пользуются зубчатыми зажимами. Когда камень будет раздроблен, то с каждой его частью поступают так же, как с целым камнем. Перед окончанием операции непременно следует удостовериться, что в пузыре нет других камней и затеков крови, которые могут послужить причиной образования новых камней. Для того же мы должны внимательно осмотреть извлеченный камень, чтобы проверить, нет ли на нем отполированных или стертых мест. Если таковые не обнаруживаются, то мы можем с уверенностью считать, что в мочевом пузыре нет больше ни одного камня.

Теперь надо как можно скорее закрыть операционную рану. При необходимости накладывают швы, для чего подходят крепкие шелковые нити, предварительно навощенные, чтобы нитки не рвали ткани и не разлагались под действием мочи и раневого отделяемого. Шов надо накладывать глубоко, чтобы нитки не прорезались и чтобы не пропала даром вся перенесенная пациентом боль. После операции, однако, надо оставить малое отверстие, через которое в мочевой пузырь вводят серебряную трубку, по которой будут оттекать кровь и моча. Эту трубку не следует оставлять в мочевом пузыре надолго, чтобы тело не привыкло выводить мочу по такому искусственному ходу. Отсюда следует, что трубку надо держать в ране до того времени, когда по ней потечет прозрачная моча без примеси крови. После этого трубку удаляют, а рану закрывают окончательно.

На этом заканчивается работа хирурга. Пациенту перевязывают раны и со скрещенными ногами переносят в затемненную теплую комнату, где его примет в свои объятия Морфей, принеся облегчение после перенесенных мук и страданий. Через несколько дней в заживающий мочевой пузырь можно впрыснуть бальзам из подорожника, паслена и розовой воды. Если мочеиспускательный канал окажется закупоренным сгустками крови или иными частицами, то в него следует ввести буж, чтобы дать моче свободный отток. Все это с Божьей помощью должно быть сделано, чтобы уберечь нашего короля от осложнений. Да сохранит его Господь. Аминь.

Беро сошел с кафедры и вернулся на свое место. С противоположного конца зала доносился шорох перьев, торопливо царапающих бумагу. Потом все стихло. Ла-Ривьер поднялся и обратился к собранию:

– Да будет так. Восхвалим Господа. Давайте помолимся.

Наступила благоговейная тишина. Головы склонились и не надо было обладать большой фантазией, чтобы представить, что в них происходило. Через короткое время собрание разошлось, и каждый отправился усердно готовиться к предстоящей операции.

Однако не считая самого Беро, к которому сразу же были приставлены два отборных стражника, в замке после доклада врача не было человека, который не думал бы, что дни короля сочтены.

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ

ПОСТСКРИПТУМ

Ваше Превосходительство, греховен и преступен человек, как милости Божьей, ожидает он исцеления, и каждый тихо молит Господа в сердце своем: Господи, прости мои прегрешения. Зыбка моя вера, высокомерны и грязны мысли мои, и душа моя – легкая добыча для темных сил. Хорошо лишь, что мы знаем, насколько омерзительна и вероломна, как лукава и хитра природа человеческая, ибо в противном случае мы были бы такими же беззащитными перед ее коварством и кознями, как ягнята перед волками. Мало того, та глупость и безумие, таящиеся в бездонной душе алхимика, куда я был вынужден заглянуть, посетив дом того аптекаря Аллебу в ходе настоящего расследования, вообще не поддаются никакому описанию. Мы не смогли добиться ни одного вразумительного слова от этого обитателя микрокосма, не говоря уже о его сумасшедшем помощнике Себастьене, которого мы в конце посещения забрали из его дьявольской кухни, где готовят зелья из жаб и трав, чтобы отвести его к знающему врачу и узнать, сохранился ли в темном лабиринте его души хотя бы один проблеск божественного света.

Что же касается самого Аллебу, то провидение, создавая его, не позаботилось вложить в его душу того, что мы обыкновенно считаем разумом. Скорее дерево превратится в орех, нежели удастся вложить в голову этого аптекаря хотя бы крупицу понимания. Но там, где нет ясного сознания, не стоит искать вины, хотя для нашего дознания было бы весьма полезно на месте узнать, что именно и с какой целью делали в октябре на поле в предместьях города аптекарь и оба разыскиваемых нами человека.

То, что мы все же в конце концов узнали, и еще кое-что, содержится в дополнении к моему сегодняшнему донесению. Как вам станет ясно по прочтении протокола допроса господина Перро, владелец дома узнал о причинившем всем нам большие неудобства несчастье из письма, полученного им за два дня до моего прибытия к нему. В том письме племянник господина Перро – его имя Люссак – известил своего дядю о пожаре, который случился до его приезда в Париж. Вы можете лично ознакомиться с ответами допрошенного Перро. Также пересылаю вам копию письма, которое допрошенный Перро передал мне вместе с рисованным портретом разыскиваемого Люссака. В этом письме вы найдете заверенные показания допрашиваемого, а именно в том, что Люссак достиг цели своего путешествия в полночь, увидел, что улица полна народа, а дом его дяди объят пламенем, и, не выяснив причин пожара, покинул место происшествия и направился искать своего друга. Письмо датировано тринадцатым апреля, но было получено адресатом всего за два дня до моего приезда к нему.

Уже по пути в Клермон у меня возникли первые сомнения относительно истинности полученных сведений. Но поскольку у меня не было никаких оснований подозревать господина Перро, тем более что он произвел на меня самое благоприятное впечатление, я, после того как почтмейстер подтвердил, что в ту субботу у почтовой кареты действительно сломалось колесо, задержавшее прибытие в Париж до глубокой ночи, отправился в гостиницу, чтобы продиктовать переписчику копию упомянутого письма. Однако оказавшись там, откуда автор письма писал о своем прибытии в Париж, я вдруг осознал всю лживость той картины, которой меня пытались потчевать. В письме не было ни слова о сломанном колесе. Я тотчас снова разыскал почтмейстера и спросил его, не разговаривал ли он с господином Перро после Пасхи. Почтмейстер ответил, что нет, и добавил, что Перро не слишком часто появляется в Клермоне, так как письма за него получает его племянник, который и в канун Пасхи ездил за своего дядю в Париж, откуда – я не поверил своим ушам – вернулся в понедельник или во вторник.

Может ли он в этом поклясться? Почтмейстер был твердо уверен в этом и даже описал мне того человека, и по этому описанию я легко узнал Перро.

Я кликнул вооруженную стражу, и мы снова проскакали четыре мили до имения Перро. Когда мы увидели постройки, я приказал всадникам тихо рассредоточиться вокруг домов и задерживать всякого, кто захотел бы покинуть имение, а сам, захватив с собой двух вооруженных стражников, пешком направился к дому. Один только взгляд в ярко освещенное окно подтвердил справедливость моих предположений. Вся семья сидела у камина в гостиной, а в соседней комнате, расхаживая взад и вперед, бешено жестикулировал Перро. До моего слуха доносился даже звук его голоса, прерываемый время от времени голосом другого человека, который не менее раздраженно пытался ему возражать.

Оба спорили так жарко, что даже не услышали криков удивления и страха, которые издали люди в гостиной, когда мы вошли туда. Только когда мы открыли дверь в соседнюю комнату и двое стражников с алебардами наперевес ворвались в помещение, страх запечатал уста споривших. Они побледнели, подняли руки и пали к моим ногам, умоляя о пощаде.